[Любер]

В свое время случилось мне создать тему "Поэзия" на фите. И виделась она мне как стеб, этакие гадкие стишки с матом, которые многие из моего поколения заучивали в средней школе дабы блеснуть в кругу тех, кому подобные тексты были незнакомы... Но в итоге тема уехала куда-то совсем не туда и вместо "Онегин падла, блядь, зараза, разъёба, пидар и говно", Губермана и Фимы Жиганца стала наполняться на мой взгляд откровенным графоманским бредом... Но как говорится - о вкусах не спорят, каждому свое...

Предлагаю для общего развития, дабы не слышать постоянно что все качки тупые, подобную же тему о прозе. В идеале - помещать короткие рассказы пох каких авторов, которые чем-то зацепили лично вас. Только не нужно тянуть сюда Достоевского и "Войну и мир" , все ж таки подобные изыски точно не для качков, не нужно казаться тем что не есть на самом деле

Наткнулся буквально сегодня:
https://na-slabo.livejournal.com/238128.html

Психиатр Коновалов - главврач местного стационара - сидел за рабочим столом, заполняя очередные бумаги. За окнами было уже темно, и рабочий день закончился часа три назад, однако проклятая бюрократия никак не отпускала. Отчёты, формуляры, заявки, карты, в конце концов контр-страйк с заместителем, и вот уже звезды осыпали небо и засиял бледный диск Луны.
В кабинет негромко постучали, после чего в дверной проëм просунулась рожа санитара ночной смены.

- Илья Андреич, тут это... как его... ну, непорядок, в общем. - Послышалась сбивчивая речь плечистого санитара.
- Что случилось? Зайди и скажи нормально. - Коновалов протёр глаза и выругался про себя на нескончаемую суету. Санитар вошëл в кабинет и возвысился над сидящим доктором.
- Тут такое дело, Илья Андреич... ээээ... В общем, в дальней палате за номером 66, которая у нас, вообще-то, пустует... Там на койке сидит высоченный мужик в чёрном балахоне, и требует вашей аудиенции, как он выразился... - Санитару явно было сложно подбирать слова для описания случившегося.
- Не понял. Как он туда проник? Это кто-то из пациентов? - Вопросительно посмотрел на сотрудника психиатр.
- Нет, не из пациентов. Неизвестно, как проник, сами понять не можем. Хотели выгнать, но он не уходит, пока с вами не поговорит. Можно бы вызвать полицию...
- Не надо полицию. - Перебил санитара главврач. - Пойду посмотрю на это чудо. Вот как раз чудес у меня в жизни и не хватает, да уж...

По коридору раздалось звонкое эхо шагов двух человек. Они направлялись к дальней части корпуса, где давно уже пустует несколько палат. Коновалов двигался уверенно, чеканя шаг и задрав подбородок, тогда как санитар, напротив, ссутулился и глядел исподлобья. Подходя к концу коридора, доктор обратил внимание на мерцающую лампочку и усмехнулся: "ну прям как в кино ужасов". В следующую секунду послышался лязг отпираемого замка, и дверь в палату номер 66 открылась. Главврач попросил своего спутника остаться снаружи, тогда как сам вошёл внутрь и предстал перед сидящим гигантом в балахоне с глубоким капюшоном.

- Привет, Коновалов. - Проговорила странная фигура.
- Добрый вечер. Но я не припомню, чтобы представлялся вам. - Опешил доктор от такой фамильярности.
- Ну как же не припомнишь. Давай вспоминай. Тебе восемь лет, и ты заблудился в лесу за вашим городком. Долго ходил искал тропинку, но не нашëл, испугался и заплакал. - Мужик в балахоне прервался на то, чтобы достать сигарету, высечь щелчком пальцев искру и прикурить. - Затем ты наткнулся на высокого незнакомца, который спросил, как тебя зовут. Ты ответил, что Илюша Коновалов. Тогда незнакомец отвёл тебя к тропинке и велел быть осторожнее. Вспомнил, Илюша?

Главврач опешил и вытаращился на загадочного визитëра. В памяти сквозь прорву лет и событий всплыли те мгновения, которые, казалось, были давно и надëжно забыты. Чëрный еловый лес, бесконечный и страшный, уходящий непроглядной стеной во все стороны. Солнце стремится к закату и поднимается ветер. По земле стелется туман. Ничего, похожего на тропинку, нигде нет. Никаких звуков машин, поездов, людей. Мальчику казалось, что он обречён плутать по лесу, пока не погибнет в осеннем буреломе от холода или голода. Вдруг он увидел рядом с могучим стволом высоченного дерева силуэт будто человека, такого же высокого, как то дерево. Фигура, одетая в чёрное, стояла, чуть наклонив голову вбок, и смотрела на мальчика. Маленький Илья будто почувствовал, что дядя добрый, и не нужно его бояться. Потом был путь через закатный лес вслед за таинственной фигурой. Когда стало совсем темно, то нога мальчика вступила на тропинку, а глаза увидели горящие вдалеке окна пятиэтажек.

Мужик в балахоне пощелкал пальцами перед психиатром: «Коновалов, ты в порядке? Ну и рожа. В обморок, что ли, собрался падать?»
Главврач вздрогнул, на ватных ногах вышел из палаты и попросил санитара удалиться в основной корпус, после чего вернулся к посетителю.

- Я ничего не понимаю. Что происходит? Спасибо, конечно, за тропинку, но у нас тут режимный объект, нельзя просто так в палату заселяться. Что вы от меня хотите? - Доктор явно чувствовал себя смущенным.
- Хочу, Коновалов, передать тебе тайные знания об устройстве мира. Гнозис, так сказать. Вот решил заглянуть и поведать, как оно вообще всë работает в вашей сансаре. - Визитëр продолжал дымить сигаретой, нарушая правила внутреннего распорядка.
- А обязательно именно в психбольнице гнозис передавать, и принципиально ли, чтобы адресатом был главврач? Извините, конечно, но мне пациенты уже столько тайных знаний передали, что я хотел бы просто пойти домой и выпить чаю. - Психиатра пугал этот разговор и ситуация в целом, поэтому он искал возможности закруглить беседу и уйти.
- Никто не может выбирать, Коновалов, когда и где принимать тайные знания от провидения. - Назидательно произнёс визитер, подняв указательный палец вверх.

Дверь в палату скрипнула, и внутрь просунулась голова санитара. Свет несколько раз мигнул. Вдалеке раздался грохот, будто что-то где-то упало.
- Илья Андреич, - Вид у санитара был ошарашенный, что само по себе необычно. - Я не смог выйти из корпуса; коридор бесконечен, а ответвления образуют лабиринт. Мистика, какая-то. Еле назад вернулся. Повсюду шорохи, мерцает свет. Что делать-то?!
- Расслабься и получай тайные знания. - Огрызнулся психиатр, повернулся к свежеиспеченному обитателю палаты номер 66 и спросил. - Можно мы вдвоём овладеем тайнами вселенной? Карякин не сумел найти выход из крыла. Не выгонять же.
- Можно. - Махнул рукой тот. - Делов-то.

Возникла минутная пауза. Главврач с санитаром стояли у стены и смотрели, как тип в балахоне роется в кармане. Наконец, он вытащил руку, сжимая между пальцев скомканный листок, и сразу же принялся его разворачивать.
- Вот у меня тут скрижаль для вас с гнозисом. Извольте выслушать, ежели не торопитесь.
- А ежели торопимся? - Послышался голос санитара, но сразу затих, как только таинственный человек поднял на него бездонные глаза, подобные чёрной бездне. - Извините, я не это хотел сказать. Мы не торопимся.
- Так вот, товарищи просветлённые. - Начал излагать обитатель палаты 66. - Дожили до того, что кроме вас и поделиться не с кем. А ведь дело в том, что ваш мир представляет собой подобие унитаза, закрытого крышкой, если говорить языком ассоциаций. Понимаете? А людская масса в нëм... Ну, Илюша, какие версии?
- Дерьмо, что ли? - Пролепетал главврач неуверенно.
- Сам ты дерьмо, Коновалов! - Замахал бумажкой загадочный учитель. - А людская масса — это как микробы под ободком унитаза. Мировые потопы помнишь? Так вот обрати внимание, что они никогда не смывали людей полностью, а значит дерьмом были не совсем люди.
- А кто? - Робко спросил санитар Карякин.
- Вот! - Будто обрадовался вопросу мистический оратор. - Сразу видна тяга к тайному знанию. Бери пример, Коновалов. Дерьмом были динозавры, мамонты, лемурийцы, атланты, гипорборейцы — вот их и смыли, в итоге. А люди, всë же, несколько выше...
- Где выше? Под ободком? - Решил уточнить главврач, чтобы верно понять тайны вселенной.
- Да, Коновалов, примерно так. Поэтому, если нужно будет уничтожить именно людей, то придётся пользоваться не потопом, а чем-то типа Утëнка или Доместоса. Поняли?

Главврач и санитар молча кивнули. Обитатель палаты посмотрел на часы и будто с сожалением покачал головой. "Мне уже пора, а ведь так интересно общались. Вы отличные собеседники, жаль уходить. Ну да ладно. Бывайте." - На этих словах он поднялся с койки и вразвалку вышел в коридор. На несколько секунд погас весь свет, а когда включился, то визитëра уже нигде не было. Всë закончилось так же внезапно, как и началось. Морок спал. Коновалов и Карякин переглянулись, главврач пожал плечами, и два обладателя мистических откровений пошли в административный сектор. Вопреки их опасениям, коридор не был бесконечным, и вскоре оба достигли нужного крыла.

Через два дня главный врач психиатрического стационара Коновалов сидел в областном управлении Министерства здравоохранения и хлопал глазами. Перед ним сидели несколько человек из надзорного управления, а также вышестоящее начальство. Разбирали странный случай.

- Скажите, Илья Андреич, - Взял слово участник комиссии, - Вы знаете, что ваш подчиненный санитар Карякин увольняется?
- Знаю. – Буркнул тот в ответ.
- А знаете, почему? Вы в курсе, какое письмо он нам написал?
- Нет. Знаю только, что он… - Коновалов пытался подбирать правильные слова. – Неважно себя почувствовал.
- Так давайте почитаем вместе, уважаемый Илья Андреич. – Сверкнул глазами из-под очков член комиссии.
- Давайте. – Хрипло и без воодушевления принял предложение главврач.
- Что ж, извольте. – Поправил очки сотрудник Минздрава и посмотрел на лист бумаги. – Вот тут санитар Карякин нам пишет, что в 20 часов 40 минут он вместе в вами пошёл в неиспользуемое крыло, потому что в палате номер 66 находился ваш знакомый. Всё верно?
- Нет у меня никаких знакомых ни в одной палате. Никого там не было. Проверьте сами по камерам коридоров, если хотите. – Психиатр принялся поправлять воротник, нервничая из-за происходящего.
- А кого же там видел Карякин? И что вы с ним там делали? – Поступил новый вопрос.
- Никого он там не видел. Мы просто о жизни разговаривали.
- А Карякин пишет, что в палате номер 66 ваш знакомый учил вас тайным знаниям об устройстве вселенной и навязывал унитазную концепцию, что мир, дескать, похож на унитаз, лемурийцы похожи на дерьмо, а люди – на микробов под ободком. Было такое, Коновалов?
- Не было. – Выдохнул главврач и сглотнул, косясь на членов комиссии.
- А что ваш знакомый сделал коридоры бесконечными и запутанными в пространстве – было?
- Тоже не было.
- Так а что было-то? – Привстал член комиссии, опёрся ладонями о стол и уставился на психиатра. – Здоровенный крепкий санитар уходит с вами, Коновалов, в пустующее крыло психбольницы в послерабочее время, а возвращается совершенно сумасшедшим параноиком с тайным знанием про унитазную вселенную. Это как так, Илья Андреич? Вы бы честно рассказали, что там было. Может, вы с психом-подельником вербуете санитаров в тайный орден? Вы рассказывайте, не стесняйтесь, как из санитара сделали пациента… - Все участники комиссии непрерывно смотрели на психиатра, тогда как тот мельком поглядывал то на одного, то на другого.
- Не могу знать, товарищи начальники. – Держался до последнего главврач. – Про унитазную концепцию ничего не знаю, но осуждаю. С тем, что лемурийцы дерьмо – не согласен. Причины сумасшествия Карякина мне не известны, но будем лечить и разбираться.
- Только лечить его будете не вы, товарищ Коновалов. В отношении вас мы соберем врачебную комиссию и проведем ваше внеплановое освидетельствование у ваших коллег – психиатров. А пока что вы свободны. От трудовой деятельности вас не отстраняем, хотя ваша искренность ставится под сомнение. Вы свободны.

Коновалов вышел на улицу, сел на лавку, подставил лицо сырому ветру, и закурил, приходя в себя после экзекуции. Не успел он сделать пары затяжек, как краем глаза увидел приближающуюся фигуру сотрудницы министерства, которая была среди членов комиссии. Женщина оглянулась, убедилась, что на них никто больше не смотрит, и подсела к главврачу.

- Илья Андреич, - Полушепотом начала она. – А я вам верю, что у нас унитазная вселенная. Извините, что не поддержала вас открыто на комиссии, но очень хочу узнать подробности. А правда, что к вам в психбольницу приходят таинственные Архонты в балахонах и делятся тайным знанием? А возьмите меня в ваш кружок посвящённых. Я вам тогда освидетельствование устрою без проблем, пройдёте за две минуты.
- Млять. – Только и смог выдавить из себя Коновалов, резко поднялся и пошёл прочь, чувствуя, что сходит с ума.
Сзади доносилось: «Ну вы подумайте, Илья Андреич, а то освидетельствование вам не гарантирую, если вы меня отвергаете!»…

[Любер]

Не зацепило публику предыдущее... Ок, попробую разместить другого формата

Почему врачи, умирая, отказываются от реанимации?


"Эту тему редко обсуждают, но врачи тоже умирают. И они умирают не так, как другие люди. Поразительно, насколько редко врачи обращаются за медицинской помощью, когда дело близится к концу. Врачи борются со смертью, когда дело идет об их пациентах, но очень спокойно относятся к собственной смерти. Они точно знают, что произойдет. Они знают, какие варианты у них есть. Они могут себе позволить любой вид лечения. Но они уходят тихо.

Уходим тихо

Много лет назад Чарли, уважаемый врач-ортопед и мой наставник, обнаружил у себя в животе какой-то комок. Ему сделали диагностическую операцию. Подтвердился рак поджелудочной железы.

Диагностику проводил один из лучших хирургов страны. Он предложил Чарли лечение и операцию, позволявшую утроить срок жизни с таким диагнозом, хотя качество жизни при этом было бы низким.

Чарли это предложение не заинтересовало. Он выписался из больницы на следующий день, закрыл свою врачебную практику и больше ни разу не пришел в госпиталь. Вместо этого он посвятил все свое оставшееся время семье. Его самочувствие было хорошим, насколько это возможно при диагнозе рак. Чарли не лечился химиотерапией, ни радиацией. Спустя несколько месяцев он умер дома.

Естественно, врачи не хотят умирать. Они хотят жить. Но они достаточно знают о современной медицине, чтобы понимать границы возможностей. Они также достаточно знают о смерти, чтобы понимать, чего больше всего боятся люди — смерти в мучениях и в одиночестве. Врачи говорят об этом со своими семьями. Врачи хотят быть уверены, что когда придет их час, никто не будет героически спасать их от смерти, ломая ребра в попытке оживить непрямым массажем сердца (а это именно то, что происходит, когда массаж делают правильно).

Практически все медработники хотя бы раз были свидетелями «тщетного лечения», когда не было никакой вероятности, что смертельно больному пациенту станет лучше от самых последних достижений медицины. Но пациенту вспарывают живот, навтыкают в него трубок, подключают к аппаратам и отравляют лекарствами. Именно это происходит в реанимации и стоит десятки тысяч долларов в сутки. За эти деньги люди покупают страдания, которые мы не причиним даже террористам.

Я сбился со счета, сколько раз мои коллеги говорили мне примерно следующее: “Пообещай мне, что если ты увидишь меня в таком состоянии, ты не будешь ничего делать ”. Они говорят это на полном серьезе. Некоторые медики носят кулоны с надписью “Не откачивать”, чтобы врачи не делали им непрямой массаж сердца. Я даже видел одного человека, который сделал себе такую татуировку.

Лечить людей, причиняя им страдания, мучительно. Врачей обучают не показывать свои чувства, но между собой они обсуждают то, что переживают. “Как люди могут так истязать своих родных?”, — вопрос, который преследует многих врачей. Я подозреваю, что вынужденное причинение страданий пациентам по желанию семей — одна из причин высокого процента алкоголизма и депрессии среди медработников по сравнению с другими профессиями. Для меня лично это была одна из причин, по которой последние десять лет я не практикую в стационаре.

Доктор, сделайте все

Что случилось? Почему врачи прописывают лечение, которое они бы никогда не прописали сами себе? Ответ, простой или не очень, — пациенты, врачи и система медицины в целом.

Пациенту вспарывают живот, навтыкивают в него трубок и отравляют лекарствами. Именно это происходит в реанимации и стоит десятки тысяч долларов в сутки. За эти деньги люди покупают страдания

Представьте такую ситуацию: человек потерял сознание, и его привезли по скорой в больницу. Никто не предвидел этого сценария, поэтому заранее не было оговорено, что делать в подобном случае. Эта ситуация типична. Родственники напуганы, потрясены и путаются в многообразных вариантах лечения. Голова идет кругом.

Когда врачи спрашивают: “Хотите ли вы, чтобы мы “сделали все”?”, — родные говорят “да”. И начинается ад. Иногда семья на самом деле хочет “сделать все”, но чаще всего родные просто хотят, чтобы было сделано все в разумных пределах. Проблема заключается в том, что обыватели часто не знают — что разумно, а что нет. Запутавшиеся и скорбящие, они могут и не спросить или не услышать, что говорит врач. Но врачи, которым велено “сделать все”, будут делать все, не рассуждая, разумно это, или нет.

Такие ситуации случаются сплошь и рядом. Дело усугубляется подчас совершенно нереалистичными ожиданиями о “могуществе” врачей. Многие думают, что искусственный массаж сердца — беспроигрышный способ реанимации, хотя большинство людей все равно умирают или же выживают глубокими инвалидами (если поражается мозг).

Я принял сотни пациентов, которых привозили ко мне в больницу после реанимации искусственным массажем сердца. Лишь один из них, здоровый мужчина со здоровым сердцем, вышел из больницы на своих двоих. Если пациент серьезно болен, стар, у него смертельный диагноз, вероятности хорошего исхода реанимации почти не существует, при этом вероятность страданий — почти 100%. Нехватка знаний и нереалистичные ожидания приводят к плохим решениям о лечении.

Конечно же, не только родственники пациентов виноваты в сложившейся ситуации. Сами врачи делают бесполезное лечение возможным. Проблема заключается в том, что даже врачи, которые ненавидят тщетное лечение, вынуждены удовлетворять желания пациентов и их родственников.

Вынужденное причинение страданий пациентам по желанию семей — одна из причин высокого процента алкоголизма и депрессии среди медработников по сравнению с другими профессиями

Представьте: родственники привезли пожилого человека с неблагоприятным прогнозом в больницу, рыдают и бьются в истерике. Они впервые видят врача, который будет лечить их близкого. Для них он — таинственный незнакомец. В таких условиях крайне сложно наладить доверительные отношения. И если врач начинает обсуждать вопрос о реанимации, люди склонны заподозрить его в нежелании возиться со сложным случаем, экономии денег или своего времени, особенно если врач не советует продолжать реанимацию.

Не все врачи умеют разговаривать с пациентами на понятном языке. Кто-то очень категоричен, кто-то грешит снобизмом. Но все врачи сталкиваются с похожими проблемами. Когда мне нужно было объяснять родственникам больного о различных вариантах лечения перед смертью, я как можно раньше рассказал им только о тех возможностях, которые были разумны в данных обстоятельствах.

Если родные предлагали нереалистичные варианты, я простым языком доносил до них все отрицательные последствия такого лечения. Если семья все же настаивала на лечении, которое я считал бессмысленным и вредным, я предлагал перевести их в ведение другого врача или другую больницу.

Врачи отказываются не от лечения, а от перелечивания

Нужно ли мне было быть более настойчивым, убеждая родственников не лечить смертельно больных пациентов? Некоторые из случаев, когда я отказался лечить пациента и передал их другим врачам, до сих пор преследуют меня.

Одна из моих любимых пациенток была юристом из знаменитого политического клана. У нее была тяжелая форма диабета и ужасное кровообращение. На ноге — болезненная рана. Я пытался сделать все, чтобы избежать госпитализации и операции, понимая, насколько опасны больницы и хирургическое вмешательство для нее.

Она все же пошла к другому врачу, которого я не знал. Тот врач почти не знал историю болезни этой женщины, поэтому он решил прооперировать ее — шунтировать тромбозные сосуды на обеих ногах. Операция не помогла восстановить кровоток, а послеоперационные раны не заживали. На ступнях пошла гангрена, и женщине ампутировали обе ноги. Две неделе спустя она умерла в знаменитой больнице, где ее полечили.

И врачи, и пациенты часто становятся жертвами системы, которая поощряет чрезмерное лечение. Врачи в некоторых случаях получают плату за каждую процедуру, которую они делают, поэтому они делают все, что можно, невзирая на то, поможет процедура, или навредит, — просто с целью заработать. Намного чаще все же врачи боятся, что семья пациента подаст в суд, поэтому делают все, что просит семья, не выражая своего мнения родным пациента, чтобы не было проблем.

Система может сожрать пациента, даже если он заранее подготовился и подписал нужные бумаги, где высказал свои предпочтения о лечении перед смертью. Один из моих пациентов, Джек, болел в течение многих лет и пережил 15 серьезных операций. Ему было 78. После всех перипетий Джек совершенно однозначно заявил мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах не хочет оказаться на ИВЛ.

И вот однажды у Джека случился инсульт. Его доставили в больницу без сознания. Жены не было рядом. Врачи сделали все возможное, чтобы его откачать, и перевели в реанимацию, где подключили к ИВЛ. Джек боялся этого больше всего в жизни! Когда я добрался до больницы, то обсудил пожелания Джека с персоналом и его женой. На основании документов, составленных с участием Джека и им подписанных, я смог отключить его от аппаратуры, поддерживающей жизнь. Потом я просто сел и сидел с ним. Через два часа он умер.

Несмотря на то, что Джек составил все нужные документы, он все равно умер не так, как хотел. Система вмешалась. Более того, как я узнал позже, одна из медсестер накляузничала на меня за то, что я отключил Джека от аппаратов, а значит — совершил убийство. Но так как Джек заранее прописал все свои пожелания, мне ничего не было.

И все же угроза полицейского расследования вселяет ужас в любого врача. Мне было бы легче оставить Джека в больнице на аппаратуре, что явно противоречило его желанию. Я бы даже заработал побольше деньжат, а страховая компания «Медикер» получила бы счет на дополнительные $500,000. Неудивительно, что врачи склонны перелечивать.

Но себя врачи все же не перелечивают. Они ежедневно видят последствия перелечивания. Почти каждый человек может найти способ мирно умереть дома. У нас есть множество возможностей облегчить боль. Хосписный уход помогает смертельно больным людям провести последние дни жизни комфортно и достойно, вместо того, чтобы страдать от напрасного лечения.

Несколько лет назад у моего старшего двоюродного брата Торча (torch — фонарь, горелка; Торч родился дома при свете горелки) случилась судорога. Как выяснилось, у него был рак легких с метастазами в мозг. Я поговорил с разными врачами, и мы узнали, что при агрессивном лечении, что означало три-пять визитов в больницу для химиотерапии, он проживет около четырех месяцев. Торч решил не лечиться, переехал жить ко мне и только принимал таблетки от отека мозга.

Следующие восемь месяцев мы жили в свое удовольствие, прямо как в детстве. Впервые в жизни съездили в Диснейленд. Сидели дома, смотрели спортивные передачи и ели то, что я готовил. Торч даже поправился на домашних харчах. Его не мучили боли, а расположение духа было боевым. Однажды он не проснулся. Три дня он спал в коме, а потом умер.

Торч не был врачом, но он знал, что хотел жить, а не существовать. Не все ли мы хотим этого же? Что касается меня лично, то мой врач оповещен о моих пожеланиях. Я тихо уйду в ночь. Как мой наставник Чарли. Как мой двоюродный брат Торч. Как мои коллеги врачи.

Источник: The Wall Street Journal

[GOLDRON]

Вот интересно. Есть ли разница между нашими врачами и зарубежными (пох из какой страны). Тут как в ролике сказал Фёдоров и мы сами наверно сталкивались с этим за рубежом- у нас реакция на качка- ууу, да он обхимичился, да импотент и т.д.... за рубежом же лично я сталкивался с респектами, с похвалой того, что мол молодец, парень, потрудился как следует и др. Наши врачи это циники, ну это, как бы норма, так и должно быть, ИМХО. Проникаться к каждому больному это ж реально йобнуцца кукушкой можно, но может за рубежом так, как описывается в статье, что переживают, бухают и пр.
Интересно, у Костомарова жизнь разделилась на до и после. И по мне - после- это существование в сравнении с до, нужно ли так мучиться. С др. стороны инстинкт самосохранения, большинство цепляется за этот свет
Я, когда хворал, то у меня была мысль- не для того меня мама рожала, чтоб я мучился на земле этой и существовал, как пёс побитый

[Любер]

Продолжу

Как я не вышла замуж или огонь, вода и медные трубы


Херр Клаус был представителем крупной немецкой фирмы по медицинскому оборудованию и приехал в нашу клинику для установки нового аппарата, на котором должна была работать я.

Моего немецкого вполне хватало, чтобы понять, что означают его "данкешоны" и "дасистфантастиши", а так же "натюрлихи" и "ихьлибедихь", прозвучавшее к исходу второй недели нашего общения.

Херр Клаус, сказала тогда я ему, у нас так принято, что за свои слова надо отвечать, поэтому вилькоммен ин майнем хаус, знакомиться с мамА-папА.
Йа-йа, закивал херр и полетел домой за сувенирами.

Вернулся он быстро, привез кучу подарков в виде духов и аппаратуры, какой тогда мы в своем постсоветском 1995-м видом не видывали и домашний фотоальбом.
Знакомство с моими родителями состоялось оригинальное.

Строго следящего за своим здоровьем и избегающего жирной пищи Клауса добротно накормили папиным пловом. Он трескал его так, что мама испугалась, не станет ли ему плохо. Впоследствии.

Объем влитой в гостя под папины тосты водки "Огнетушитель Узбекистана" был гигантским. Ибо всем известно: что русскому хорошо, то для немца – смерть. Мы с мамой переводили папины слова – и бедняга Клаус только стонал и, крякая, опрокидывал стопочку в глотку.

Поначалу, конечно, он вздумал было цедить ее мелкими глоточками, но папа предостерегающе поднял руку:

– Найн, херр Клаус, так не пойдет! Не за то мой отец дошел до Берлина, чтоб я тут над тобой как над барышней кудахтал, или пей, или ауфвидерзеен, как говорится!

И херр вроде бы понял. Он погладил себя по животу, поёрзал, утрамбовал своё мускулистое седалище на мягкой обивке старинных стульев, расслабился и позволил себе всё. Штурм унд дранг, буря и натиск.

Говоря простыми словами, Клаус стал портить атмосферу и передним, и задним концом пищеварительной трубки.
Да черт с ней, с отрыжкой, – благородное дело, как говорится.
Но когда раздался первый пук, протяжный, как плач Ярославны над Днепром, мы вздрогнули, трусливо подумав, что, наверное, ножка стула сыграла по полу...
Однако, согласитесь, ножка стула не издает запаха второго класса опасности, пусть даже она трижды сгнила и изъедена короедами.

Мама незаметно слиняла на кухню, так как структура ее организма чувствительна – она начинает кашлять на разные чужеродные запахи.

– И как там, в Германии, с погодами? – зачем-то спросил папа. Наверное, чтобы не думать ни о чём постороннем и подозрительном.

Я перевела.

– О, мой городок расположен в низине и обдувается ветрами со всех сторон, – ответствовал Клаус, а я подумала, что роза ветров там, наверное, шестнадцативекторная, и это закономерно: если все жители городка смердят также зловонно и концентрированно, то ветра там просто жизненно необходимы!

Вентилятор работал в полную силу, впрочем, херр Клаус не отставал.

За дальнейшим разговором стало ясно, что жизнь в Германии меня ждет счастливая, но непростая и насыщенная. Папа сочувственно поглядывал на меня.

Потом мы освободили стол для пирогов и чая и стали смотреть семейный альбом Клауса. Его родители, Клаус маленький, Клаус среднего возраста, Клаус взрослый. Клаус на горных лыжах в Альпах, Клаус на верблюде в Сахаре. Клаус в фитнес-клубе, Клаус в домашней обстановке. Дом, конечно, впечатлял. Кухня – такая, какую сейчас показывают в известной кулинарной передаче, навороченная по самое не могу. Ванная - огромная, на ножках, с витыми бронзовыми кранами. Унитаз как царское ложе с неведомыми мне выпуклостями и впуклостями...

И да, тут Клаус запросился в туалет. Ибо те пищеварительные процессы, что были запущены мамиными кулинарными и папиными алкогольными стараниями, запустили, в свою очередь, полным ходом и цикл Кребса, и остальные химико-физиологические реакции организма, сопровождающиеся брожением.

– Я провожу, – вызвался папа. И то! – не девице же мужчину по клозетам водить! И добавил: – Тем более, там кое-что барахлит...

... Клауса не было долго.

И когда папа уже нервно барабанил пальцами по столу, а мама прочла молитву за здравие нашего гостя, Клаус вдруг стал стучать в дверь с той стороны и просить какую-то "аутоматише машине" для очистки унитаза.

Мы впали в ступор. Из-под двери чуялось и осязалось неладное. Клаус не открывал и настаивал на машинке, повторяя слово "Помпэ". Машинки "Помпэ" у нас не было.
Мы напряженно ждали.

Внезапный звук упавшего (предположительно) тела заставил папу сорвать дверь с петель. Нашему взору явился Клаус, сидящий на полу в окружении частично расколотого унитаза, его содержимого и всех, какие были в ванной, пропитанных этим самым содержимым, полотенец.

Но разве мы боимся трудностей?

Не на тех напали! Общими усилиями херр Клаус был поднят, отмыт, высушен и надухарен папиным одеколоном. Через полчаса о конфузе не осталось никаких воспоминаний, кроме отколотого куска фаянса от унитаза и рассказа Клауса. Как он бодался с советским белым братом, из которого внезапно и вероломно, нарушив все пакты и законы перемещения жидкостей в сантехнике, вдруг поперло то, что было ранее туда опорожнено. Судя по объемам, не только им одним.

Как бедный Клаус в полушоковом состоянии пытался протолкнуть затор ёршиком, головка которого сломалась и осталась в горловине унитаза, а вода-не-вода все прибывала и он в отчаянии стал требовать помпу и емкость... Как потом, когда пол стал мокрым и его носки – тоже, в растерянности захлопнул крышку унитаза и встал на нее с ногами, подвязав к швабре единственное оставшееся чистым белое полотенце. И когда воображение уже рисовало Клаусу грязные картины его утопления, и махать белым флагом было некому, унитаз под Клаусом треснул.

Херр Клаус, сказал тогда папа, ты только что прошел процесс братания с нашей семьей путем огня, воды и медных труб. Вилькоммен в нашу семью, дорогой херр, сказал папа и они хлопнули еще по одной.

И все сложилось чудесно в этой истории кроме того, что замуж за Клауса я так и не вышла.

Ну, не срослось как-то.

Бывает.

[GOLDRON]

Рассказы, которые нам нравятся и показывающие чем мы питаемся Этот автор всегда пишет капслоком, так что это не я...
КАК Я СТОЛКНУЛСЯ С КИПЯЩЕЙ СТАЛЬЮ ВО ВЗГЛЯДЕ.

В СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ БЫЛ У МЕНЯ ПРИЯТЕЛЬ - АНТОН.

СНИМАЛ ОН ХАТУ, ЧТО ОКНАМИ ВЫХОДИЛА НА БУЛЬВАР. ЛЮБИЛ АНТОН НАЛИТЬ СЕБЕ КРУЖКУ ПИВА "БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ" И ВЫСТАВИТЬ НАРУЖУ С БАЛКОНА КОЛОНКИ И ВКЛЮЧИТЬ ГРОМКО НАГРОМКО МУЗЫКУ, КОТОРУЮ ЖАЛКО, ЧТО НЕ КАЖДЫЙ СЕЙЧАС ПОЙМЕТ - МНОГОТОЧИЕ, ГУФ, РОЗЕНБАУМ.

ГЛЯДЕЛ ОН КАК ЦЕЗАРЬ НА СЕНАТ СВЕРХУ, КУРИЛ, ИГРАЛ КАДЫКОМ И ПРИГОВАРИВАЛ: "ХОДЯТ ПОД МОЮ МУЗЫКУ".
И УХМЫЛЯЛСЯ. БОЛЬШОЙ БЫЛ КУКЛОВОД.
ЛЮБИЛ ЧИТЫВАТЬ РАЗНЫЕ ТЕОРИИ ПРО СТРОИТЕЛЬСТВО ПИРАМИД И КОНЕЦ СВЕТА. ЗНАЮЧИ УСМЕХАЛСЯ ПРИ ЛЮБЫХ НАЧИНАНИЯХ ПОГОВОРИТЬ ПРО ПОЛИТИКУ: "МЕДВЕДЕВ КЛОУН, ИМ ВЕРХОВОДЯТ ВАНДЕРБИЛЬТЫ, ПУТИН ПЫТАЕТСЯ БОРОТЬСЯ, НО У НЕГО НА РУКАХ ВИСЯТ ВИНДЗОРЫ"

БЫВАЛЫЕ МУЖИКИ ОСЕКАЛИСЬ ПРИ НЁМ - ТАК ЯСНО И УВЕРЕННО ГОВОРИЛ АНТОН, БУДТО САМ ВИДЫВАЛ, КАК ПЫТАЕТСЯ ПУТИН ВЫРВАТЬ РУКИ, ЩИПКАМИ ОСВОБОДИТЬСЯ, РАСКРУТИТЬСЯ И СБРОСИТЬ СО СПИНЫ, ПОВИСШИХ НА НЕМ ЕЛИЗАВЕТУ И ЧАРЛЬЗА.

КВАРТИРА СТОИЛА ДЕНЕГ, А БЫЛ АНТОН БЕДНЫЙ СТУДЕНТ И БОЛЬШЕ НИЧЕГО, ПОТОМУ ДЕЛИЛ ОН ПЛОЩАДЬ С ТОВАРИЩЕМ ПО ИМЕНИ РОМАН. ПРО РОМАНА НЕИЗВЕСТНО НИЧЕГО.

ОДНАЖДЫ ДНЕМ Я ЗАШЕЛ К АНТОНУ ЗАБРАТЬ КОЙ-КАКИЕ ВЕЩИ, ЗАБЕЖАЛ ЗАОДНО В ТУАЛЕТ. ЭТО БЫЛ УНИТАЗ ПО ТИПУ "НАСРАЛ-ПОСМОТРЕЛ-СМЫЛ" С ОБШИРНЫМ ПЛАТО, НА КОТОРОМ ВОЗЛЕЖАЛО НАКАКАННОЕ.

НА ДНЕ ЧАШИ СВЕРНУЛАСЬ БУРАЯ ЗМЕЯ И ШИПЕЛА НАВСТРЕЧУ МНЕ, БУДТО КАА. Я НЕ СТАНУ ОПИСЫВАТЬ, ЧТО КАКАШКА БЫЛА СО ВКРАПЛЕНИЯМИ ПО ТИПУ МРАМОРА, НЕ БУДУ РАССКАЗЫВАТЬ ПРО ЕЕ ФОРМУ: КАК УТОНЧАЛАСЬ ОНА БЛИЖЕ К КОНЦУ И ЗАВЕРШАЛАСЬ АБСОЛЮТНЫМ ОСТРИЕМ. УМОЛЧУ Я О ЖЕЛТОМ МОРЕ, В КОТОРОМ КУПАЛАСЬ И НЕЖИЛАСЬ КАКАШКА, ЧТО БЫЛА ОНА БУГРИСТА, СЛОВНО МЫШЦЫ БОДИБИЛДЕРА. ТЕМ БОЛЕЕ НЕ СТОИТ ВАМ ЗНАТЬ ОБ УЗКОЙ ЧЕРНОЙ ПОЛОСЕ, ЧТО ПРОЛЕГАЛА ВДОЛЬ КАКАШКИ БУДТО ГОРНАЯ ГРЯДА.

Я ДОЛГО СМОТРЕЛ НА ГОВНО, НЕ ЗНАЯ, КАК ПОСТУПИТЬ.
НЕ Я КЛАЛ, НЕ МНЕ СМЫВАТЬ. МОЖЕТ ЧАС ТОГО ГОВНА ЕЩЕ НЕ ПРИШЕЛ. МНОГО КАКАШЕК, УШЕДШИХ В КАНАЛИЗАЦИЮ, НЕ ДОЛЖНЫ БЫЛИ УЙТИ. ТЫ УМЕЕШЬ ВОЗВРАЩАТЬ ГОВНО ОБРАТНО? ВОТ НЕ ТОРОПИСЬ И СМЫВАТЬ. ДАЖЕ МУДРЕЙШИМ НЕ ДАНО ПРЕДСКАЗЫВАТЬ БУДУЩЕЕ.

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ С ТУАЛЕТУ, Я НАПРАВИЛСЯ В КАБИНЕТ К АНТОНУ И ПРЯМО ДОЛОЖИЛ, ЧТО В ТУАЛЕТЕ У НЕГО БАРДАК.
АНТОН ЗАДЕРЕВЕНЕЛ И СЛЕГКА ЗАТРУСИЛ МЕЛКОЙ ДРОЖЬЮ КАК ЛОШАДЬ, УВИДАВШАЯ ГАДОСТЬ ПО ТИПУ ВЕРБЛЮДА ИЛИ ГОРОДСКОГО КЛОУНА В КОЛПАКЕ.
С МИНУТУ ОН МОЛЧАЛ, ГЛЯДЯ В ОКНО, ЖЕВАЛ ГУБЫ, ПОДЫСКИВАЛ ФОРМУЛИРОВКИ. ЭТО БЫЛ МОМЕНТ ДИПЛОМАТИИ. СЛЕДУЮЩЕЕ СЛОВО ОПРЕДЕЛЯЛО СУДЬБУ НАШИХ ОТНОШЕНИЙ.
ПОТОМ В НЕМ СОВЕРШИЛОСЬ ВНУТРЕННЕЕ УСИЛИЕ И ФОРМУЛА, ОЧЕВИДНО, БЫЛА НАЙДЕНА.

ОБРАТИВ НА МЕНЯ НЕМИГАЮЩИЙ ВЗОР, АНТОН СКАЗАЛ ТВЕРДО, БУДТО НАЛИЛ В ФОРМУ РАСКАЛЕННОГО МЕТАЛЛА:
"ЭТО РОМАН"

В СИЮ МИНУТУ ВСЕ СТАЛО ЯСНО.

ЭТО НАСРАЛ РОМАН.

В ТОТ ДЕНЬ Я УВИДАЛ, КАК ДЕЛАЕТСЯ ПОЛИТИКА.
ТЕПЕРЬ И Я ВИЖУ, КАК ПОД МУЗЫКУ В МОИХ НАУШНИКАХ НАРОДИШКО СУЕТИТСЯ НА ПЛОЩАДЯХ.

СКАЖУ БОЛЕЕ: ТЕПЕРЬ И ТЫ КУКЛОВОД, О ЧИТАТЕЛЬ.
И ЭТА ХУЙНЯ ЗАРАЗНА: СКОРО ВСЕ СТАНУТ КУКЛОВОДАМИ И НАМ ПРИДЕТСЯ ПРИПЛАЧИВАТЬ МАРИОНЕТКАМ, ЧТОБЫ ОНИ ХОТЬ НА МИНУТУ ВСТАЛИ ПОД НАШУ ВАГУ И УБЕДИЛИ НАС, ЧТО МЫ ХОТЬ ЧЕМ-ТО УПРАВЛЯЕМ В ЭТОЙ ЖИЗНИ.

[GEKTOR]

Последний бой майора Пугачева Шаламов В.

От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени – ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».

Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю:

– Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит.

Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий.

Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой – правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.

Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как «ложное алиби», как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке.

Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, – словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне – от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.

На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные – из Италии, Франции, Германии – прямой дорогой на крайний северо-восток.

Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны, – со смелостью, уменьем рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики...

Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности «троцкистов», нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового.

Новички спрашивали у уцелевших «аборигенов»:

– Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир?

Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам:

– Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же.

Как рассказать им, что они никогда еще в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю – и нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды, – в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой «топленой» воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве.

Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону.

Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть – сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью – глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом – если и не убежать вовсе, то умереть – свободными.

И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора.

Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда.

Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов – стал поваром, сам Пугачев – культоргом, фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны.

Но без конвоя их не выпускали никого «за проволоку».

Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, – до будущего года.

И намеченный день настал.

В дверь крошечного помещения вахты – у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. «Только пять», – подумал дежурный.

Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар-заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно.

Надо было дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара – безнадежное дело, никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, – и доверял ключи повару. Тем более в 5 часов утра.

Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи.

– Возьми, – и дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку.

Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась, и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф.

Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя – тоже за ключами, которые случайно унес муж.

– Бабу не будем душить, – сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол.

Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя «надзирателями». Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев.

Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели.

Чуть раньше времени построилась на работу бригада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже.

Бригада – десять человек – строем по два двинулась по дороге в забои. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключенных, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках.

Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы – весь отряд в шестьдесят человек.

Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамиды с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведет бригаду заключенных по тропе мимо окна охраны.

«Это, наверное, Черненко, – не узнавая конвоира, подумал дежурный. – Обязательно напишу на него рапорт». Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном основании.

Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты – все бросились к пирамиде – винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачев с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, еще в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматные очереди в потолок остановили их.

– Ложись, – скомандовал Пугачев, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога.

«Бригада» не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами.

Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно.

Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи.

Беглецы почувствовали себя снова солдатами.

Перед ними была тайга – но страшнее ли она болот Стохода?

Они вышли на трассу, на шоссе Пугачев поднял руку и остановил грузовик.

– Вылезай! – он открыл дверцу кабины грузовика.

– Да я...

– Вылезай, тебе говорят.

Шофер вылез. За руль сел лейтенант танковых войск Георгадзе, рядом с ним Пугачев. Беглецы-солдаты влезли в машину, и грузовик помчался.

– Как будто здесь поворот.

Машина завернула на один из...

– Бензин весь!..

Пугачев выругался.

Они вошли в тайгу, как ныряют в воду, – исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком. Через удивительный здешний бурелом.

Деревья на Севере умирали лежа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, отходили тысячи мелких щупалец-отростков. Каждое лето мерзлота чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вползал и укреплялся там коричневый корень-щупальце.

Деревья здесь достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, могучее тело на этих слабых корнях.

Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета.

Стали устраиваться на ночь, быстро, привычно.

И только Ашот с Малининым никак не могли успокоиться.

– Что вы там? – спросил Пугачев.

– Да вот Ашот мне все доказывает, что Адама из рая на Цейлон выслали.

– Как на Цейлон?

– Так у них, магометан, говорят, – сказал Ашот.

– А ты что – татарин, что ли?

– Я не татарин, жена татарка.

– Никогда не слыхал, – сказал Пугачев, улыбаясь.

– Вот, вот, и я никогда не слыхал, – подхватил Малинин.

– Ну – спать!..

Было холодно, и майор Пугачев проснулся. Солдатов сидел, положив автомат на колени, весь – внимание. Пугачев лег на спину, отыскал глазами Полярную звезду – любимую звезду пешеходов. Созвездия здесь располагались не так, как в Европе, в России, – карта звездного неба была чуть скошенной, и Большая Медведица отползала к линии горизонта. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Пугачев был не охотником, а зверем, которого выслеживают, – лесная тишина для него была трижды тревожна.

Это была первая его ночь на свободе, первая вольная ночь после долгих месяцев и лет страшного крестного пути майора Пугачева. Он лежал и вспоминал – как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами, как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Пугачев собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот надпись – «конец фильма» – они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни...

Майор Пугачев вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря, на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу, в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча – допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор – двадцать пять лет тюрьмы.

Майор Пугачев вспомнил приезды эмиссаров Власова с его «манифестом», приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам.

– От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный – изменник в глазах вашей власти, – говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане – пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских – не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете. Немудрено, что в «Русскую освободительную армию» вступало много заключенных из немецких лагерей военнопленных.

Майор Пугачев не верил власовским офицерам – до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась.

Потом были вагоны-теплушки с решетками и конвоем – многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима.

Пугачев приподнялся и сел. Солдатов помахал ему рукой. Именно Солдатову принадлежала честь начать это дело, хоть он и был одним из последних, вовлеченных в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал. Молодец Солдатов!

У ног его лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег – трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком – одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.

И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой.

Хрусталев и был тот бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд, – Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вон он спит, Хрусталев, спокойно и крепко.

А рядом с ним Иващенко, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Иващенко узнал все нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Иващенко – бывший разведчик.

Крепко спят, прижавшись друг к другу, Левицкий и Игнатович – оба летчики, товарищи капитана Хрусталева.

Раскинул обе руки танкист Поляков на спины соседей – гиганта Георгадзе и лысого весельчака Ашота, фамилию которого майор сейчас вспомнить не может. Положив санитарную сумку под голову, спит Саша Малинин, лагерный, раньше военный, фельдшер, собственный фельдшер особой пугачевской группы.

Пугачев улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней.

Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть – они не боялись смерти.

«И никто ведь не выдал, – думал Пугачев, – до последнего дня». О предполагавшемся побеге знали, конечно, многие в лагере. Люди подбирались несколько месяцев. Многие, с кем Пугачев говорил откровенно, – отказывались, но никто не побежал на вахту с доносом. Это обстоятельство мирило Пугачева с жизнью. «Вот молодцы, вот молодцы», – шептал он и улыбался.

Поели галет, шоколаду, молча пошли. Чуть заметная тропка вела их.

– Медвежья, – сказал Селиванов, сибирский охотник.

Пугачев с Хрусталевым поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз – на две серые полосы – реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми.

– Заключенные, наверно, – предположил Хрусталев.

Пугачев вгляделся.

– Нет, это солдаты. Это за нами. Придется разделиться, – сказал Пугачев. – Восемь человек пусть ночуют в стогах, а мы вчетвером пройдем по тому ущелью. К утру вернемся, если все будет хорошо.

Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад.

– Смотри-ка, – слишком много, давай по ручью наверх.

Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз, прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча.

Левицкий обернулся, выругался и упал. Пуля попала ему прямо в глаз.

Георгадзе остановился у большого камня, повернулся и очередью из автомата остановил поднимающихся по ущелью солдат, ненадолго – автомат его умолк, и стреляла только винтовка.

Хрусталев и майор Пугачев успели подняться много выше, на самый перевал.

– Иди один, – сказал Хрусталеву майор, – постреляю.

Он бил не спеша каждого, кто показывался. Хрусталев вернулся, крича:

– Идут! – и упал. Из-за большого камня выбегали люди.

Пугачев рванулся, выстрелил в бегущих и кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в паденье, грохотали, не долетев еще донизу.

Он шел тайгой, без дороги, пока не обессилел.

А над лесной поляной поднялось солнце, и тем, кто прятался в стогах, были хорошо видны фигуры людей в военной форме – со всех сторон поляны.

– Конец, что ли? – сказал Иващенко и толкнул Хачатуряна локтем.

– Зачем конец? – сказал Ашот, прицеливаясь. Щелкнул винтовочный выстрел, упал солдат на тропе.

Тотчас же со всех сторон открылась стрельба по стогам.

Солдаты по команде бросились по болоту к стогам, затрещали выстрелы, раздались стоны.

Атака была отбита. Несколько раненых лежали в болотных кочках.

– Санитар, ползи, – распорядился какой-то начальник.

Из больницы предусмотрительно был взят санитар из заключенных Яшка Кучень, житель Западной Белоруссии. Ни слова не говоря, арестант Кучень пополз к раненому, размахивая санитарной сумкой. Пуля, попавшая в плечо, остановила Кученя на полдороге.

Выскочил, не боясь, начальник отряда охраны – того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал:

– Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачев, сдавайтесь, вы окружены. Вам некуда деться.

– Иди, принимай оружие, – закричал Иващенко из стога.

И Бобылев, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам.

Когда он пробежал половину тропы, щелкнул выстрел Иващенко – пуля попала Бобылеву прямо в лоб.

– Молодчик, – похвалил товарища Солдатов. – Начальник ведь оттого такой храбрый, что ему все равно: его за наш побег или расстреляют, или срок дадут. Ну, держись!

Отовсюду стреляли. Зататакали привезенные пулеметы.

Солдатов почувствовал, как обожгло ему обе ноги, как ткнулась в его плечо голова убитого Иващенко.

Другой стог молчал. С десяток трупов лежало в болоте.

Солдатов стрелял, пока что-то не ударило его по голове, и он потерял сознание.

Николай Сергеевич Браудэ, старший хирург большой больницы, телефонным распоряжением генерал-майора Артемьева, одного из четырех колымских генералов, начальника охраны всего Колымского лагеря, был внезапно вызван в поселок Личан вместе с «двумя фельдшерами, перевязочным материалом и инструментом» – как говорилось в телефонограмме.

Браудэ, не гадая понапрасну, быстро собрался, и полуторатонный, видавший виды больничный грузовичок двинулся в указанном направлении. На шоссе больничную машину беспрерывно обгоняли мощные «студебеккеры», груженные вооруженными солдатами. Надо было сделать всего сорок километров, но из-за частых остановок, из-за скопления машин где-то впереди, из-за беспрерывных проверок документов Браудэ добрался до цели только через три часа.

Генерал-майор Артемьев ждал хирурга в квартире местного начальника лагеря. И Браудэ, и Артемьев были старые колымчане, и судьба их сводила вместе уже не в первый раз.

– Что тут, война, что ли? – спросил Браудэ у генерала, когда они поздоровались.

– Война не война, а в первом сражении двадцать восемь убитых. А раненых посмотрите сами.

И пока Браудэ умывался из рукомойника, привешенного у двери, генерал рассказал ему о побеге.

– А вы, – сказал Браудэ, закуривая, – вызвали бы самолеты, что ли? Две-три эскадрильи, и бомбили, бомбили... Или прямо атомной бомбой.

– Вам все смешки, – сказал генерал-майор. – А я без всяких шуток жду приказа. Да еще хорошо – уволят из охраны, а то ведь с преданием суду. Всякое бывало.

Да, Браудэ знал, что всякое бывало. Несколько лет назад три тысячи человек были посланы зимой пешком в один из портов, где склады на берегу были уничтожены бурей. Пока этап шел, из трех тысяч человек в живых осталось человек триста. И заместитель начальника управления, подписавший распоряжение о выходе этапа, был принесен в жертву и отдан под суд.

Браудэ с фельдшерами до вечера извлекал пули, ампутировал, перевязывал. Раненые были только солдаты охраны – ни одного беглеца среди них не было.

На другой день к вечеру привезли опять раненых. Окруженные офицерами охраны, два солдата принесли носилки с первым и единственным беглецом, которого увидел Браудэ. Беглец был в военной форме и отличался от солдат только небритостью. У него были огнестрельные переломы обеих голеней, огнестрельный перелом левого плеча, рана головы с повреждением теменной кости. Беглец был без сознания.

Браудэ оказал ему первую помощь и, по приказу Артемьева, вместе с конвоирами повез раненого к себе в большую больницу, где были надлежащие условия для серьезной операции.

Все было кончено. Невдалеке стоял военный грузовик, покрытый брезентом, – там были сложены тела убитых беглецов. И рядом – вторая машина с телами убитых солдат.

Можно было распустить армию по домам после этой победы, но еще много дней грузовики с солдатами разъезжали взад и вперед по всем участкам двухтысячекилометрового шоссе.

Двенадцатого – майора Пугачева – не было.

Солдатова долго лечили и вылечили – чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти – такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал. Начальник местного лагеря получил десять лет. Начальница санитарной части доктор Потанина по суду была оправдана; и едва закончился процесс, она переменила место работы. Генерал-майор Артемьев как в воду глядел – он был снят с работы, уволен со службы в охране.

Пугачев с трудом сполз в узкую горловину пещеры – это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.

«Вот как скоро все кончилось, – думал Пугачев. – Приведут собак и найдут. И возьмут».

И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь – трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей – всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.

Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни.

Пугачев сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая, морщинистая, прошлогодняя ягода лопнула в пальцах у него, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку.

Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь – Хачатурян.

Майор Пугачев припомнил их всех – одного за другим – и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил.

1959